Конец Третьей эпохи

Три кризиса

Первый тип кризиса – это кризис позднего феодализма, кризис «длинного XVI века» (1453–1648 гг.). В середине XIV в. по Европе пронеслась эпидемия чумы, выкосившая 20 миллионов из ее 60-миллионного населения. В результате «сделочная» позиция крестьянина по отношению к феодалу резко усилилась – рабочих рук стало не хватать. В течение 30–40 лет сеньоры пытались силовым способом вернуть прежнее положение вещей, снова приводя «подлую чернь» к покорности. Ответ не заставил себя ждать долго. В 1378–1382 годах прокатываются восстания «белых колпаков» во Франции, Уота Тайлера в Англии и чомпи – во Флоренции. По сути это была народная антифеодальная революция, надломившая хребет феодализму и его господствующему слою. Под давлением крестьян и бюргеров сеньоры оказались в ситуации, когда впереди замаячила угроза утраты статуса, привилегий, и часть богатства и превращения в лучшем случае в верхушку крестьянского или бюргерского рая. Альтернатива – уступить часть привилегий традиционному противнику, т.е. центральной власти, королю. Это было меньшим злом, и оно-то и было выбрано.


В результате в XV в. начинают появляться централизованные структуры весьма репрессивного типа – «новые монархии» (Людовика XI во Франции, Генриха VII в Англии, которые начинают не только ограничивать знать, но и давить низы. Возникает государство – state (точнее lo stato – этот термин «запустил» Макиавелли), которое оказалось социальным оружием двойного назначения: королевской власти против знати и королевской власти и знати – против низов. С возникновением государства совпали открытие Америки и, как следствие, оформление нового международного разделения труда, от которого выиграли верхи, и военная революция. Всё это резко изменило социальную ситуацию – началось наступление верхов на низы. В ходе этого наступления, в основе которого лежало формирование нового международного разделения труда (североатлантическая мир-система) и военная революция экс-сеньоры превратились частично в постфеодальную знать небуржуазного типа, частично в протобуржуазию – системообразующие элементы особого строя в истории Европы – Старого Порядка, который не является ни феодальным, ни буржуазным, а потому оказался пропущен в либеральных и марксистских теориях (а точнее, мифологиях) истории.
Способом формирования этого порядка стали религиозные войны, черту под которыми подвели Тридцатилетняя война (1618–1648 гг.) и Вестфальский мир (1648 г.). Как показывают исследования, 80–90% семей, которые контролировали Европу в 1453 г., в 1648 г. сохранили свою власть. Таким образом, в ходе кризиса «длинного XVI века» позднефеодальная верхушка осуществила успешный системный трансгресс, транслировав, перенеся себя в будущее и сохранив привилегии и богатство посредством создания новой системы. Естественно, это не был сознательный проект, работали социальные инстинкты, но работали они в правильном направлении. Позднефеодальная верхушка не позволила низам снести себя и обрушила на них новую систему. В последней она заняла место «капиталистической» (в смысле – связанной с мировым рынком) знати, а позднее – в первой половине XIX в. – отчасти трансформировалась в буржуазию, отчасти уступила ей место, слившись с ней.


Второй тип кризиса – позднеантичный. Если сеньорам (феодалам) удалось сохранить власть, создав новую систему и превратившись в аристократию североатлантической мир-системы и «капиталистов против своей воли» (Лахман), то позднеантичные господствующие группы были сметены (вместе с их системой и цивилизацией) двойным ударом того, что Арнольд Тойнби назвал бы союзом «внутреннего и внешнего пролетариата». Если сеньоры, грубо говоря, поставили внешнюю среду себе на службу, то прогнившую позднеантичную верхушку смела именно внешняя среда: античная периферия затопила античный центр. Здесь налицо комбинация внутреннего (падение эффективности экономики, распад социальных связей, деградация правящей элиты, упадок её культурной гегемонии, варваризация общества, демографический кризис) и внешнего – Великое переселение народов – кризисов.


Варвары уничтожили внутренне уже варваризировавшийся мир. При этом масса варваров была фактически «выкормлена» римлянами на границах — для них были созданы удивительно благоприятные в демографическом плане условия! Племена германцев селились в порубежье с разрешения Рима (таким образом он избегал войн с ними), получали статус «федератов» (союзников) — и пользовались плодами имперской культуры, переходя к более производительному сельскому хозяйству. И бурно размножались. За несколько веков такой политики варвары усилились и обрушились на Рим, уничтожив высокоразвитую культуру и на много веков погрузив тогдашнюю Европу во тьму невежества и раздробленности. Позднеантичный кризис – это кризис без будущего, или кризис с сильно отложенным будущим: уровня развития античного общества I–II вв. н.э. Европа достигла в XI–XIII вв., а по ряду показателей – лишь в XVI–XVII вв.
Третий тип кризиса – самый страшный, наиболее продолжительный – это кризис верхнего палеолита. Он начался примерно 25 тыс. лет назад и закончился за 10–8 тыс. лет до н.э. так называемой «неолитической революцией», т.е. продолжался около 15 тыс. лет, 150 веков – это не пять первых «тёмных веков» Европы (V–IX вв.) или три века второго «темновековья» (середина XIV – середина XVII вв.). Кризис верхнего палеолита был кризисом присваивающего хозяйства – прежде всего высокоспециализированной охоты на крупного зверя, которая обеспечивала высокий уровень избыточного продукта, а следовательно, значительный демографический рост. В какой-то момент численность населения и ресурсы пришли в противоречие и начался кризис – экономический, демографический, экологический, социальный, т.е. тотальный системный кризис, который усугублялся ухудшением природно-климатических условий. Результат – уменьшение населения на 75–85%, социальная деградация, примитивизация искусства, 150 веков жесточайшей борьбы людей за выживание – с природой и другими людьми. Переход к производящему хозяйству – земледелию и скотоводству – произошёл не от хорошей жизни, то была адаптация к условиям кризиса. В результате этой адаптации возник мир, в котором мы до сих пор живём и который, по-видимому, заканчивает своё существование на наших глазах. Я поясню свою мысль.


Если попытаться соотнести системный кризис, в который вползает капитализм, с кризисами прошлого, то получается неутешительная картина: глобальный кризис несёт в себе характеристики всех трёх названных выше кризисов в «одном пакете», это «кризис-матрёшка», или, если угодно, «кризис-домино», где один тип кризиса автоматически тянет за собой другой, «включая» всю цепь.
Как мы помним, позднефеодальный кризис – это демонтаж существующей системы в интересах господствующих групп. Если согласиться с тем, что с середины 1970-х годов по нарастающей идёт демонтаж капитализма в интересах его господствующих групп, то мы получаем аналогию с кризисом «длинного XVI века». С той лишь разницей, что нынешнее глобальное «восстание элит», в отличие от «североатлантического» в XVI в., происходит на научной основе, его реализуют на основе разработок многочисленных «фабрик мысли» и т.д. Суть – та же. С одним существенно важным отличием: кризис XVI в. был внутренним европейским кризисом, в котором периферия – варварская, т.е. стоящая на более низком уровне периферия, – практически никак не участвовала, не угрожала обществу, и именно это отсутствие внешней угрозы во многом и обусловило успех. (По сути, этой периферии не было – Запад сам был в это время периферией.)


Нынешняя ситуация – иная. Глобальная система делится на ядро (Север, «неоимперию») и периферию (Юг, зону неоварварства). Как почти две тысячи лет назад это произошло в Римской империи, когда Рим стимулировал демографический рост варваров, селившихся по периметру его границ, Запад в ХХ в. спровоцировал мировой, демографический взрыв, а точнее, демографический взрыв на периферии. И бóльшую часть этой выросшей огромной социобиомассы сегодня не просто отсекают от «общественного пирога», но вообще выталкивают из социальной жизни. Я имею в виду так называемых «трущобных людей», численность которых достигла миллиарда человек.


Трущобные «города» становятся главными конурбациями во многих странах Юга. Это – зоны бедности и самовоспроизводящегося социального распада. Как заметил социолог Майкл Дэвис, «брутальная тектоника неолиберальной глобализации после 1978 года аналогична катастрофическому процессу, впервые создавшему «третий мир” в период поздневикторианского капитализма (1870–1900 годы)», только сегодня ситуация намного хуже и безнадёжнее: эпоха крестьянских войн и национально-освободительных движений позади, впереди – намного более страшные конфликты социально дезорганизованного населения, трущобного люда, с социально дезорганизованным.
Согласно прогнозам, между 2030 и 2040 годами численность Slumland’а достигнет 2 млрд. (при численности населения планеты – 8 млрд.). По мнению специалистов, ни экологически, ни социально-экономически, ни психологически такой численности, такой концентрации, такой обездоленности и отверженности мир трущоб выдержать не сможет и его обитатели выплеснутся во внешний мир, устремившись туда, «где чисто и светло». И это будет похлеще Великого переселения народов V–VII вв. Трущобники начнут штурмовать сначала более благополучные страны самого Юга, а затем, сметая «государства-буферы», – Европу, Северную Америку и, по-видимому, Россию. Здесь они пойдут уже проторенным в ХХ в. путём мигрантов с Юга. Более того, выходцы с Юга на Север – а согласно прогнозу, в 2020–2030 гг. они составят 30–40% населения крупнейших городов Севера, т.е. его «андеркласс», – оказываются объективными союзниками новых волн мигрантов из Slumland’а. Перед нами – смычка «внутреннего пролетариата» и «внешнего пролетариата», направленная против социально организованного населения Севера.


Здесь есть ещё один очень важный аспект. Основная масса населения Юга (включая мир трущоб), с одной стороны, и «южного» сегмента Севера, с другой стороны, – это молодые люди. В вышедшей недавно книге «Сыновья и мировое господство: роль терроризма в подъёме и падении наций» Гуннар Гейнсон пишет о том, что демографический провал наступает тогда, когда в популяции – менее 80 мальчиков на 100 мужчин возраста 40–44 лет. Это ситуация Западной Европы (например, в Германии – 50 на 100, т.е. демографический провал). На Юге ситуация диаметрально противоположная: в секторе Газа (Палестина) это соотношение 464 на 100, в Афганистане – 403 на 100, в Сомали – 364 на 100, в Ираке – 354 на 100. Ясно, что Юг – это демографическое будущее мира: с 1900 по 2000 г. население исламского мира выросло со 150 млн. до 1 200 млн. – 800% роста; Китая – с 400 млн. до 1 200 млн. – 300% роста; Индии – с 250 млн. до 1 000 млн. – 400% роста. И, повторю, огромную часть этой биомассы составляет молодёжь. И на Севере основная масса выходцев с Юга – молодёжь. А ведь хорошо известно, что как только численность молодёжи в обществе достигает 25–30%, происходит взрыв насилия. Джон Голдстоун хорошо показал это в своём исследовании Реформации и крестьянской войны в Германии XVI в., но сюда же относятся Французская революция 1789–1799 гг., практически все революции ХХ века. Миграция «южан» на Север – это миграция в первую очередь молодёжи.


Таким образом, в самом ядре капсистемы мы имеем, с одной стороны, сытое, белое, атомизированное христианское (формально, поскольку нынешний Запад – это уже во многом не только постзападное, но и постхристианское общества, которому «толерантность» и «политкорректность» не позволяют защищать свою культуру и свои ценности как от своих «меньшинств», так и от чуждых внешних сил) население главным образом пожилого и среднего возраста, с другой – голодное, чувствующее себя обделённым и отверженным население.
Исход противостояния в целом ясен, даже без вторжения трущобников. О перспективах белых европейцев писатель Сергей Хелемендик говорит: «Они уже закончили своё существование в истории, их уже нет. Пока они сидят в своих банках и считают хрустящие бумажки, их улицами овладели заторможенные от многовекового пещерного инцеста албанцы, счастливые от возможности разбавить наконец свою не в меру густую кровь». При этом нужно помнить, что мигранты с Юга часто организованы не только клановым образом, но и криминальным, что ещё более обостряет ситуацию, усиливают тенденции неоварваризации и неоархаизации.


Таким образом, уже сейчас видно, что попытка западных элит провести трансгресс по типу «длинного XVI века» не увенчается успехом – кризис позднефеодального типа плавно, но необратимо перетекает в кризис позднеантичного типа и почти одновременно с «восстанием элит» в ядре капсистемы и её периферийных анклавов начинается восстание низов, грозящее перерасти либо в глобальную социальную революцию (если найдут союзников в социально более высоких группах), либо в глобальный бунт. Это та серьёзная проблема, которую придётся решать мировой «закулисе», и уже сейчас ясно, что ни сокращение населения Юга и вообще бедноты «эволюционным» (программы планирования семьи) или «революционным» (от насильственной стерилизации до штучек вроде СПИДа) путём, ни попытки решить вопрос с помощью управляемого хаоса, натравив мусульман на Россию, Китай или – менее вероятно – Индию, результата не дадут.


Тем более что кризис позднеантичного типа тянет за собой ещё один – типа верхнепалеолитического. Капитализм, в отличие от феодализма и рабовладения, не локальная, а мировая (сегодня – уже глобальная) система, и системный кризис такого социума может быть только глобальным и тотальным, охватывая экологию, демографию и т.д. и превращая социальный системный кризис в кризис, как это уже было в конце верхнего палеолита, отношений Общества и Природы, в кризис биосферы и рода Homo sapiens. Капитализм в его нынешнем состоянии несовместим с нормальным функционированием биосферы. И хотя многие экологические страшилки проплачены заинтересованными ТНК и не имеют отношения к реальности, ситуация весьма серьёзна.


«Кризиса-матрёшки» не избежать – мы уже в нём. Но надо постараться сократить его и «тёмные века», которые последуют за ним, и пройти оба периода с минимальными потерями для рода человеческого, общества и культуры, поскольку кризис, о котором идёт речь, предполагает целый ряд серьёзнейших потерь, которые несопоставимы с потерями, которыми грозили позднефеодальный и позднеантичный кризисы. Ближайшая аналогия – верхнепалеолитический кризис, но нынешняя ситуация намного опаснее: огромное по численности население; запасы страшного смертоносного оружия, которые объективно доступны небольшим группам и даже одиночкам; скопившаяся социальная ненависть, завязанная тугим узлом с расовой, национальной, конфессиональной – «то-то сейчас рванёт!».


Первый взрыв связан с численностью населения: разрушительные возможности человечества растут вместе с созидательными, заметил Станислав Лем, а иногда обгоняют их. Верхнепалеолитический кризис уничтожил 75–85% населения. Нынешний – объективно – должен снять нынешнее демографическое давление на ресурсы планеты, на биосферу, это может оказаться до 90% населения (7 млрд. из 8 млрд.). Но даже если показатель глобальной «чистки», «пересортировки» и «выбраковки» человечества окажется ниже, результаты сокращения численности с помощью тех видов оружия массового поражения, которые имеются, могут наложить на популяцию такой отпечаток, нанести такой удар по генофонду, который обусловит её психофизическое вырождение, т.е. вырождение человека как вида.


Второй взрыв – всеобщая, глобальная криминализация. Социальные кризисы, тем более системные, всегда сопровождаются ломкой социальных правил – нарастает криминализация. Как минимум это означает, что старое общество начинает умирать – его механизмы контроля не срабатывают, как максимум – начинает возникать новое общество, причём в криминальной, асоциальной форме. Значительная часть населения планеты сможет – и будет – «вырываться из социального ада» (Фернан Бродель) трансгресса, сбившись в стаи. Итак, размывание границ нормальной жизнью, асоциализация посткризисного социума – вот ещё один потенциальный взрыв XXI века.
Третий взрыв связан вот с чем. В периоды острых социальных кризисов социальное приглушается и резко возрастает роль того, что называют биологической составляющей в поведении человека. На самом деле, строго говоря, речь должна идти не столько о биологизации социальных процессов (хотя внешне дело нередко выглядит так), сколько о выходе на первый план дочеловеческих форм социальности («несоциальных животных не бывает» – «правило Эспинаса»), зоосоциальности. Кризисные эпохи – это эпохи повышенной зоосоциальности, когда в человеке, в обществе словно выстреливает дочеловеческое прошлое.


В разные эпохи в человеке по-разному соотносятся социальное и биологическое, зоосоциальное (дочеловеческая социальность) и социальность собственно человеческая. В кризисные, революционные эпохи из закоулков человейника, как тролль из табакерки, выскакивают хищные, асоциальные особи. «Социальная революция устраивается не „социальными низами”, а биологическими подонками человечества», – писал Иван Солоневич. Разумеется, революция – более сложный процесс, чем выброс зоосоциальности, но в целом Солоневич зафиксировал очень важную черту, которую можно заметить во всех революциях – от французской (это замечательно показал Ипполит Тэн) до русских, коммунистической 1917 года и антикоммунистической 1991 года.


Конечно же, сам выброс «биологии», зоосоциальности в кризисные эпохи происходит по социальным законам; другое дело, что реализуются эти законы по-разному в нормальные и кризисные эпохи и реализуют их особи с разным соотношением антропосоциального и зоосоциального («биологического»). Время кризисов – это время главным образом людей-рептилий, гомозавров. Это – не метафора, а фиксация реальности, связанная с исторической структурой человеческого мозга. В середине 1990-х годов я писал об этом в «Колоколах Истории» (М., 1996. – с. 352–353; подр. см.: Саган К. Драконы Эдема. – М., 1986), поэтому здесь повторю вкратце.
Согласно Полу Маклину, морфологически самая старая часть мозга – Р-комплекс (рептильный мозг), доставшийся нам с наследство от рептилий – первых существ, у которых количество информации в мозгу превышает количество таковой в генах. Следующая эволюционная система, наслаивающаяся на рептильный мозг и заключающая его в себя по принципу матрёшки, – лимбический мозг, он является достижением млекопитающих. И, наконец, неокортекс – новая кора, являющаяся человеческим, «слишком человеческим», вкладом. Между тремя мозговыми структурами существует некое разделение труда. Неокортекс отвечает за специфически человеческие (волевые, целеполагающие) усилия, включая использование знаков, предвидение событий, сопереживание и ряд других функций. Лимбическая система, в глубине которой находится гипофиз, генерирует яркие эмоции, связанные с радостью открытия нового (творчество), с эстетическим восприятием мира, с альтруистическим поведением, восприятием вкуса, творчеством. Наконец, рептильный мозг играет важную роль в агрессивном, ритуальном и территориальном поведении, в установлении групповой иерархии, в том числе через половое поведение (контроль над самками, управление доступом к ним) и контроль над территорией. Здесь нет обратных связей, чаще всего имеет место бесстрастное осуществление любого поведения, диктуемого либо одним из полушарий, либо генами, инстинктами.


Разумеется, нет таких людей, у которых действовал бы только один из трёх мозгов – работают все, но с разной силой, а потому соотношение мозгов, их иерархия-субординация у разных людей разная. Люди с доминированием Р-комплекса – гомозавры.


Одна из главных задач социальной системы – обеспечить «неокортексное» поведение человеческих особой и проконтролировать, чтобы в социальные отношения, особенно в производственные, не прорвалось социальное поведение рептильного типа в его чистом, непосредственно-природном виде (опосредованно оно воплощено во многих социальных институтах и практиках). В нормальные эпохи общество в целом справляется с этой задачей. Однако в эпохи кризисов и революций, когда «век вывихнут», а нормы и институты ломаются, происходит прорыв рептильного типа, его массовый выход на историческую сцену – привет из палеозоя.
Хищники разного калибра, сволочь в строгом смысле этого слова, – вот ударная сила любой революции, любого кризиса. В послекризисные эпохи значительную часть гомозавров отстреливают, им на смену приходят хищники помельче – воры (яркие примеры – Директория во Франции, послесталинская вороватая номенклатура в СССР), социальная жизнь становится менее опасной и более системной и ограничивает рептильное поведение.


Глобальный кризис, в который вползает капсистема, вызовет глобальный выброс гомозавров с их биологией и зоосоциальностью на всех уровнях – сверху донизу – и резко увеличит их роль, а следовательно, роль биосоциальности в социальных процессах. Многие черты этого процесса уже видны по изменившемуся экстерьеру киногероев (привет из каменного века), рекламе демонстративно асоциального поведения на ТВ, агрессивным формам гомосексуализма и феминизма.


Итак, глобальный кризис вполне может поставить на повестку дня вопрос о роде Homo. Поскольку кризис будет протекать в условиях борьбы растущего населения за уменьшающиеся ресурсы (в том числе продовольствие и воду), в его условиях встанет вопрос о сокращении численности населения – вопрос если не биосоциальный, то социобиологический. Homo уже проходил это во время верхнепалеолитического кризиса и «прошёл» (с огромными потерями) за 15–20 тыс. лет. Тогда, однако, кризис носил суммарно-локальный, а не глобальный характер; не было единого планетарного человечества; Земля не была напичкана атомными станциями, предприятиями с вредным производством, ядерным, биологическим, химическим и иным оружием. Впрочем, как показывает пример хуту и тутси, региональный геноцид вполне можно устроить с помощью обычного оружия, вооружив АКМами 12–14-летних детей.
Финал глобального кризиса капитализма (особенно в условиях прогнозируемого геологами на вторую половину XXI в. усиления геологической активности, вероятности изменения наклона земной оси, наступления нового ледникового периода, только теперь уже не малого, и т.п.) вообще может оказаться схваткой Homo и биосферы, а внутри самого Homo – Homo sapiens и Homo robustus – по принципу «кто кого». Для того чтобы пройти кризис, нужна принципиально новая философия отношений с природой, мы должны заново осмыслит, а не просто переосмыслить (unthink, а не rethink) не только геокультуру Просвещения, но также христианство со средневековой теологией вкупе и античную философию, стартовав от её отцов-основателей другим интеллектуальным путём – с учётом всех или почти всех сделанных в субъектном потоке исторического развития за последние 25 веков интеллектуальных и политических ошибок. Новая философия должна быть хотя и альтернативно-европейской, но европейской, а не заимствованием у буддизма, индуизма или конфуцианства: «вечный покой – для седых пирамид», нам же нужен прометеевско-фаустовский дух горения – на том стоим и не можем иначе.


Мир доживает последние относительно спокойные десятилетия перед «кризисом-матрёшкой», аналогов которому не было и который, похоже, сметёт не только капитализм с его сторонниками и противниками, но и всю посленеолитическую цивилизацию. И если человечеству удастся, пусть сократившись в численности до 0,5–1,0 млрд., пережить его, то новый социум, скорее всего, будет отличаться от Цивилизации (Мира Пирамид – в том смысле, что египетские пирамиды – главный символ всей посленеолитической эпохи) не меньше, чем она отличалась от палеолита. Некоторые контуры постпереломного мира уже видны, но это выходит за рамки данной статьи.


Кризис, в который вполз позднекапиталистический мир (для нас, подобно язычникам, страдающим от язв христианства, этот позднекапиталистический кризис начался крушением советского антикапитализма) носит объективный характер. Реальная задача – пройти его с минимальными потерями и как можно быстрее, не дав ему растянуться на тысячелетия, а сократив до полутора-двух веков. Вспоминается азимовская «Академия» (Foundation), где, согласно математику Селдону, крушения галактической империи в силу его объективного характер, нельзя было избежать, но можно было сократить кризисные «тёмные века» с тридцати тысяч лет до одной. Конечно, фантастика – это фантастика, а реальность – это реальность, но в нашей жизни они тесно переплетаются – и чем дальше, тем больше.


Что можно противопоставить кризису, к которому привела этика менял и ростовщиков с их вульгарным материализмом и возведённым в ранг высшей ценности удачным гешефтом? Во-первых, новую этику – кшатрийско-брахманскую, этику воинов и священников. Во всех других социумах, кроме западноевропейского, традиционная аристократия умела выводить социальную гниль, гасила её рост. В Европе в XVII–XVIII вв. аристократия, обработанная протестантизмом, а затем Просвещением сама оказалась заражённой «новыми ценностями» и не смогла сопротивляться сначала вкрадчивой, а затем всё более наглой поступи «цивилизации ссудного процента».


Новая этика требует определённых условий. Достаточное условие – властная воля принципиально новой мировой элиты, «заточенной» именно под коллективное прохождение кризиса. Кто-то скажет: появление такой элиты – фантастика. А появление сталинской элиты как единственного средства суверенного выживания России и русских в мире ХХ в. – это не фантастика?


Однако помимо достаточного условия – воли – есть необходимое – разум, знание. Нам нужно принципиально новое по содержанию и по-новому организованное знание о современном мире как целом и как о совокупности элементов (включая Россию). Нам нужно знание о верхах и о низах современного мира, о криминальной по сути глобальной экономике, о формах манипуляции историческим процессом и о многом другом. Современная западная наука об обществе, триада «экономика – социология – политическая наука», отражающая реалии уходящего мира и не способная не только объяснить, но даже адекватно описать переломный мир – это такой же импотент, каким был советский истмат, а возможно и хуже. Я уже не говорю о том, что нейтрального знания нет, что нынешняя наука об обществе (как СМИ, кино и т.д.) отражает интересы корпоратократии и их «шестёрок» во всём мире и во всех сферах – от власти до науки.
Выход из кризиса предполагает создание нового знания, принципиально новых дисциплин (или эпистемологических программ), с новыми методологиями и новыми предметами исследования. Нам предстоит в короткий срок (время не ждёт) разработать адекватную теорию капитализма как частный случай теории социальных систем, методологически построенной на отрицании прежде всего наследия буржуазного XIX в. – триады «экономика – социология – политическая наука»; это тот путь критики политической экономии, которым двинулся Маркс в работе над «Капиталом» и который он так и не прошёл до конца, а марксисты, за редчайшими и не делающими погоды исключениями, вообще с него свернули.


На основе этой теории нам предстоит переосмыслить многое в вопросе о соотношении субъекта и системы, «проектно-сознательного» и «естественного» в истории, прежде всего – в её переломные эпохи, когда проект и решения небольшой группы «весят» не меньше, чем массовый порыв. Нам предстоит ревизия всей геокультуры Просвещения и многих христианских идей, особенно всего того, что касается биологии, «природной природы» человека в различных её измерениях. А для этого надо будет всерьёз покопаться в античной философии. Разумеется, это легче сказать, чем сделать, но другого выхода нет. Именно создание нового знания, в центре которого – Великий перелом XXI в., формирование «зловещего интеллектуального превосходства» (Карл Поланьи) над противником, и есть передовая линия фронта в борьбе за выход из кризиса максимального числа людей в минимальные сроки, за более эгалитарный и справедливый мир, нежели капиталистический или какое-либо новое издание неорабовладения в виде глобофашистского кастового строя, освящённого неоиудаизмом (синтез, а то и просто смесь протестантизма, иудаизма и масонских идей) или оккультизмом.
И, естественно, за сохранение русского мира и русскости в постпереломном мире, поскольку, похоже, именно России готовят роль главного театра военных действий (экономическая, социальная и информационная войны). Надо ли в очередной раз таскать каштаны из огня для чужого дяди? Необходимо очень чётко осознавать свои интересы в переломную эпоху и биться за них как за свою историческую правду, руководствуясь принципом «Не верь. Не бойся. Не проси». В этом случае есть надежда, что мы пройдём кризис, в который погружается Мир Пирамид, пройдём – и другим поможем, тем, кто заслужил. И тогда произойдёт так, как говорил крупнейший деятель нашей истории: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами».


Фурсов Андрей Ильич (р. 1951 г.), канд. ист. наук. Директор Института русских исследований Московского Гуманитарного Университета.